Философия Мусратдила

   "Ты до Саратова? Я сам саратовский". Невысокий, темнокожий, с густыми сросшимися бровями. Зовут Мусратдил. Саратовский, конечно. Я сразу догадалась.
   Вынул тапочки. Сразу застелил постель. Разложил на столе чай, чашку, хлеб. Вот я, мол. Завсегдатай 373-го маршрута "Махачкала-Тюмень". Прошу если не любить, то жаловать.
    "Ты даргинка, наверное? Я всегда нации точно угадываю, по внешним чертам". Даргинка, конечно, говорю. Про то, что мама - кумычка уточнять не стала. Раз во внешних данных это не прочлось, то и не стоит.
    Эта поездка - предновогодняя. Хочется торопить машиниста, чтобы скорей, скорей. А потом торопить преподавателей, чтобы скорей, скорей. Не то чтобы не терпелось вернуться в домашнюю рутину, но сменить уже календари, скомкать старые и выбросить в урну вместе со всем хорошим и плохим, что было за эти 365 дней - да. Хватит. Время обнулять счетчики, коротко стричься, перестать бояться красить волосы, надевать новые платья и идти, идти, идти по снегу. Чтобы замерзали пальцы на ногах, чтобы синели губы и белели ресницы. Чтобы хорошо, по-новому писалось, читалось, ходилось в кино.
    - Что это - филолог?
    - Русский язык с литературой.
    - Оо.. Учитель?
    - Да не знаю пока.
И впрямь не знаю. Где и кем буду. Чем увлекусь, а что заброшу. Не знала этого в 18, не знаю и в 23. Сохранить верность себе при абсолютной непостоянности ко всему внешнему - вот что удивительно. Удивительно, странно и..хорошо.
    "Как говорил Суворов: тяжело в учении - легко в бою. Я отучился давно, теперь вот веду бои. С жизнью. Каждый день". А я хочу сказать: "Эх, Мусратдил, Мусратдил. Что ж ты философствуешь так сильно, когда 13 дней до Нового года? Нового, понимаешь? Свежего, чистого, еще имеющего шанс стать совершенно иным, отличным от предыдущих!" Но Мусратдил знает много больше меня. Мне 23, ему раза в полтора больше. Поэтому я накроюсь одеялом и вслушаюсь в поющую в дальнем конце вагона Герман. "С неба незнако.ма.я звез.да светит словно памятник наде-е-е-жде".

Карме вопреки

   Перед самым ожидаемым праздником года хочется говорить о счастье. О счастье, которое как самый масштабный флешмоб, объединяет многомиллионную армию фанатов и ненавистников оливье и Путина. Сжигаются и выпиваются залпом вместе с шампанским листочки с пожеланиями, сердце отсчитывает: «счасть-я, сча-стья» под 12 заветных ударов, губы беззвучно и нервно шепчут: машину, денег, закрытую сессию, хорошего мужа. После можно снова скептически отнекиваться от существования вообще каких-либо чудес на земле – мы же все тут взрослые люди – но сердце все равно ждет своего Санту, и так ли необходимо настраивать его на другую волну?
   Мне кажется, в Дагестане к счастью относятся по-особому, с особой жадностью, что ли. Помню, как моя Ксения говорила, что место рождения человека обусловлено тем, насколько хорошо он вел себя в прошлой жизни. Так, например, считается, что люди, родившиеся в России, имеют, мягко сказать, не самую хорошую карму. Дагестанцы же и вовсе, исходя из этого, неслабо чудили пару жизней назад. Сложно представить себе другой регион, где так тесно сплетены «нельзя» и «хочется». Казалось бы, 21 век, махачкалинки смело гуляют в мини, клубы и кальянные переполнены, знакомства, заведенные в соцсетях, перерастают в отношения и в браки. Но здесь же негласное недопущение инакомыслия, периодический религиозный фанатизм, необоснованная агрессия, порожденная, как правило, внутренними комплексами и львиной долей самоуверенности (как все это сочетается – нонсенс).
   Моя мама – ортодокс. Ее воспитали в семье с обычным патриархальным укладом: дедушка работал, не забывал время от времени отдыхать в санаториях и принимал важные семейные решения. Бабушка же тоже работала, вела хозяйство (восемь детей, огромный огород, домашняя живность – ну вы понимаете, да?), заботилась о том, чтобы каждый был сыт и одет, и направляла дедушку на принятие важных семейных решений. Как оно и бывает обычно. Как оно – так принято! – должно быть. Естественно, о санаториях бабушка и не помышляла, и однажды почувствовав себя особенно плохо, она начисто подмела двор, аккуратно положила веник и совок на свои места, строго сказала: «Всех гостей сегодня накормите!» и умерла. Тихо, не доставляя никому хлопот. Хорошая была женщина, правильная. Дагестанская.
   Дедушка намного пережил бабушку и даже хотел жениться. Мол, скучно одному жить, да и подмога по хозяйству нужна. Без хлопотливых, все успевающих рук жены дом – не дом. Особенно сельский. Вот уж строили так строили: два, а то и три этажа с десятком комнат, большая кухня, чтобы женщине было где развернуться, чердак, кладовая, двор и огород, конечно, с десятком плодоносящих деревьев. И я понимаю, как и почему женщины старались угодить мужьям: на том свете им обещают зачесть это по заслугам. Но что насчет мужей, которыми недовольны жены? Их что-нибудь ждет?
   «За счастье нужно бороться» - это я слышу с детства. В условиях официальных и неофициальных запретов эта борьба принимает порой чудовищно-кровожадные формы. Так, например, нужно бороться за любовь. В этом мы – поколение моих ровесников с погрешностью в плюс-минус три года – похожи на волосатых доисторических предков, с копьем наперевес. Знакомить родителей с тем, кого избрало сердце, - страшно. Если он или она иной национальности (читай: иного клана, племени, чужак!) – страшно вдвойне. Если иного вероисповедания – стопроцентный проигрыш. Надо быть невероятным стратегом, чтобы просчитать наперед, как угодить и родителям, и себе, не попав в будущем в ловушку под названием: «А я говорила тебе: не выходи за него! Чуяло мое материнское сердце! Ты сделала этот выбор – тебе с этим жить! И чтобы никаких разводов!» Порой думаешь, а может оно и к лучшему, когда решение принимают за тебя? Зато в случае чего – взятки гладки: родители так решили – родители ошиблись, я умываю руки. Никаких попреков разводом, никаких мучительных расстановок запятых в коротком «жить нельзя развестись».
   Кстати, разведенные женщины и мужчины – это совершенно разные  в гендерных правах люди. Мужчина в разводе – свободный художник, его, как правило, жалеют: бывшая неблагодарная, не ценила, не берегла, не заботилась, не старалась. И кушать невкусно готовила, и дети надрывались от плача, пока она в инстаграмме ленту обновляла, и запросы были высокие, не соответствующие самой «овчинке». Женщина же – товар сомнительный: развелась, а почему? Сама инициатор? Дважды почему. Может, на стороне кого приглядела, может, заленилась мужа ублажать. И то, и то в столбик с минусами. Шансов прилично выйти замуж во второй раз чуть больше, чем ноль – букет из замужнего прошлого, в композиции которого и брачные ночи, и плотно завязанный материальный узел, и дети, редко привлекает стоящего клиента. Разве что падких на внешние данные любителей доступного.
   Моя мама после первого (и единственного) неудачного брака твердо решила: с замужеством покончено. И обручилась со мной, только родившейся. Навсегда. Я знаю, она не жалеет, но насколько более цветущей и свежей она могла быть без этой вынужденной отцовской роли, сложно представить.
   Мамино сердце заковано в броню материнской любви ко мне. И она уважает все мои чувства, бесспорно, но вектор, по которому она все время пытается меня направить, повернут в сторону ее детства, в строгое «нельзя-можно». Мама понимает любовь к мужчине, но любовь сдержанную, степенную, спокойную, которая мирно течет в роднике, позволяя сосудам черпать ее, наполняться ею. Я же за безрассудства. За громкую горячую страсть, что бурлит в водопаде, не боясь разбиться на тысячи капель, летящих с высокой скалы. Пусть после режет острием кинжала запоздавшее раскаяние, пусть гневаются горы за неумение говорить еще что-то, кроме «да» и «согласна». В этом первобытном сопротивлении природе есть своя прелесть. Есть дикая необузданная красота, которой заражен каждый, кто хоть раз посмел возразить тому, что пытаются ему навязать, опираясь на «так принято!» Принято бороться за свое счастье. И чем вскинутое для самообороны копье хуже торопливых губ, потративших все 12 ударов на стеснительные просьбы о любви?  

Когда погаснет пламя

Вот вам мое женское мнение: мужчины должны быть смелыми. Смелыми, сильными, храбрыми, отважными, мужественными и все прочие прилагательные, что можно отыскать в словаре синонимов под редакцией Шведовой.

Надо, чтобы смелость била под дых. Чтобы чувствовалась, как изысканная вкусовая добавка, во всем: присутствовала на первом и последнем свидании, витала над столиком на двоих в людном кафе, ощущалась вместе с корицей в некрепком кофе. Чтобы зубодробительно звучало: «Я готов за тебя сражаться», и кружилась голова от того, что тетушки Мораль и Нравственность это запрещают. Запрещают, но хочется! А хочется, потому что знаешь – это не из разряда того, о чем жалеют. Грешно, но стоит того. Высокая, достойная цена.

У нас мирные будни, и может, поэтому мужской пол мельчает. Трудности оттачивают характер, закаляют дух. Сложно быть храбрым в аккуратном офисе, когда новый пиджак стоит как половина зарплаты. Качества имеют свойство отмирать за ненадобностью. Как рудименты. Как то, без чего вполне можно прожить.

За храбростью не стоит лезть в карман, трясущимися руками вытряхивать ее из кошелька. Храбрость должна быть всегда зажата в кулаке, готовая вырваться на волю как только того потребует случай. Пусть этот случай – познакомиться с мамой своей возлюбленной, защитить ее от нападок серых чулков (если она – синий), поддержать ее хобби, разделить вместе с ней тяжесть сложного выбора, быть терпеливым. Боже мой, сейчас даже не надо завязывать войну против Трои, чтобы доказать свою отвагу. Достаточно просто иметь в себе силы нести ответственность за сказанное, не идти на попятный, удержаться от того, чтобы поставить шах и мат, даже если есть возможность.

Но они так не могут. Они лгут, уворачиваются, делают вид, что не помнят тебя, отмалчиваются, предъявляют ультиматумы, угрожают, шантажируют, дразнят, играют, кичатся, недоговаривают, пытаются убить двух зайцев последним патроном. Их слова растворяются в воздухе как и они сами; всегда наутро, не пережив убийственной откровенности ночи, когда, наконец поддавшись соблазну быть честным, обнажился, и, застеснявшись уязвимых мест, поспешил заштопаться и слинять. Всегда хочешь и не успеваешь крикнуть: «Погоди же! Мне неважно все это: твои доходы, твое место жительства, твои физические данные! Ты позволил заглянуть в себя, и то, что я увидела и услышала – прекрасно!» Но уже не догнать и не вернуть назад. Мосты горят, рушатся оказавшиеся картонными сваи под торопливым бегом двух пар ног, бессильно повисает рука, отчаявшись дотянуться до мокрой, скачущей белым пятном спины.

Только потом, когда погаснет пламя, и пепелище поприветствует тебя гарью и тлеющими угольками, в этой неприметной золе можно будет найти то, что было обронено при поспешном бегстве. Это смелость. Маленький сморщенный комочек.

Для вас, дезертиров, в аду будет приготовлен отдельный котел. Сам Гудвин будет мешать вас деревянной, бесконечно тлеющей лопаточкой, прерываясь на то, чтобы снова и снова латать не желающую умещаться в трусливом сердечке храбрость. 

В настоящем времени

   Я знаю, ты бы не одобрила этот мой год. Покачала бы укоризненно головой, зажгла бы и тут же погасила сожаление в умных зеленых глазах. Все-все про меня знающих глазах.
   Ты бы никогда не назвала меня выскочкой, актрисой, лгуньей, не обвинила бы в лицемерии. Тебе все это было чуждо. А значит и мне. Мне, выросшей на твоих руках. Мне, в чьи уши лилась твоя колыбельная. Ты бы сейчас сказала: "шшш, успокойся", и мерно покачала бы мою покоящуюся на твоем плече голову. На твоем мокром от слез плече.
    Удивительно, насколько память и тело могут запомнить прикосновения. Сколько людей обнимали меня вместе с тобой и после тебя, но никто сегодня не делает это так, как мне бы хотелось. Какими особенными, не похожими на других могут быть скрещенные на твоей спине руки другого человека - легкие, сильные, надежные, легкомысленные. Твои были легкими и надежными, ты обнимала и держала одновременно. И я знала - не упаду.
   Пока не размыкались твои руки все было под силу. Были чистыми и прозрачными категории добра и зла, не требовали рассуждений понятия правого и неправого поступка. Ты правила моим миром и правила его - вносила изменения, делая  совершенней, пусть при этом уязвимей и тоньше. Ты бы, глядя на то сколько боли и неприятностей приносят мне некоторые составляющие моего "сейчас", непременно сказала: "если это так тяжело, то зачем это нужно?"
   Как я хочу присесть на твой старый советский диван, чтобы он прогнулся большн обычного под тяжестью наших с тобой тел. Хочу ощутить прикосновение твоей руки к моей щеке - неизменно правой: легкое потрепывание и ласковое "не журись". Ты могла сказать "не переживай", "не волнуйся", "не раскисай", "не заморачивайся" и еще десятки подобных слов (тебе ли, обучившей меня литературному русскому, этого не знать?). Но ты знала, что говорила: "не журись" - это как не щурься, только не на солнце, а на жизненные неурядицы. Правильно все. Ладно.
   Завтра тебя не станет. Я снова, как и год назад, но уже мысленно, спущусь к тебе, войду в светлую комнату. Знаю, ты увидела меня и узнала, даже из-под полузакрытых век. И как во сне: вскинувшаяся ко мне рука, спустя мгновение безжизненно повисшая. Никогда себе не прощу, что не догадалась схватить ее и крепко прижать к губам. В этом вся ты - протянуть руку, даже за несколько часов смерти.
   Год был ужасным, прости меня за него.
   Как я тебя люблю! Лю-блю! Люб-лю! В настоящем, всегда настоящем времени! 

А далее - зима

   Что далее? А далее - зима.
   В комнатах становится жарче: топятся батареи, горят камины, вспыхивают ссоры. Зимой скандалить выгодно - эмоциональная жестикуляция разогревает мышцы, не дает воображению и памяти уйти в спячку и скрыться до весны: надо помнить, кто, где и когда был неправ, с какой скоростью выдумывал отговорки и сколько обещаний нарушил.
   Зима меняет вектор и градус мысли: разминают уставшие косточки старые устои, мажутся фастум-гелем вошедшие в обиход привычки, принимает горячие ванны затекшее "детство в попе". Как ни парадоксально, но именно зимой понимаешь - надо жить. Надо просыпаться, когда окна еще смотрят на тебя полудремля или ложиться спать, когда до рассвета всего пара часов. Зима - это время мыслей: не всегда глубоких и серьезных, но всегда свежих, бодрых от холодного воздуха. Зимой начинаешь ценить тепло, мягкость, нежность, ценить свет в окне родного дома, потому что этот свет - приют, забота, чай.
   Зима обнуляет счетчики. Неважно, что было до этого - все, что началось с первого числа последнего месяца года, должно быть честным. Холод - это сыворотка правды в промышленных масштабах. Когда коченеют руки, а губы и язык еле произносят: "Такси на Маяковскую, пожалуйста", слова не разбрасываются впустую.
   Еще зимой очень скучаешь по всему, что связано с теплом, будь то речь, руки, взгляд. По всем, кого давно не видел, по всем, кого потерял. Можно выдохнуть эти имена в ночной воздух, тяжело вздохнув. Расстояние, исчисляемое в километрах, исправимо. Расстояние, исчисляемое в разных мирах, не сравняет никто.
   Скоро я сяду за столик у окна с людьми, которых не видела целую вечность. По градации цвета волос, но не по темпераменту и силе духа отличаемся мы с ними. Я знаю, что этот короткий оставшийся срок, разделяющий нас, будет самым сложным: по кипению температур будней, по градусу совершаемых глупостей. Пусть. Мы уже не раз это переживали. Как только мои руки словят мой первый за этот год саратовский снежок, а губы побелеют в тон желающей завьюжить погоды, я пойму, что все - это начало нового года. Хоть и в середине декабря.

Что далее. А далее — зима.

Пока пишу, остывшие дома

на кухнях заворачивают кран,

прокладывают вату между рам,

теперь ты домосед и звездочет,

октябрьский воздух в форточку течет,

к зиме, к зиме все движется в умах,

и я гляжу, как за церковным садом

железо крыш на выцветших домах

волнуется, готовясь к снегопадам.

С сайта http://www.inpearls.ru/

Отвратительность будней

Понимаете, у меня есть мечта. Не то чтобы заветная, но мечта последних месяцев - да. Так сказать, осень-зима 2016. Последний тренд.
Как и во всякой нормальной мечте в ней нет ничего сверхъестественного. Ни порабощения инопланетных существ, ни истребления пряников и других хлебобулочных, ни знакомства с супергероем. Я мечтаю уехать в тихий загородный домик, затопить там камин, запастись водой и душистыми травами для ароматных чаев, завернуться в плед и читать книги. С полным осознанием того, что меня не ждут ни сессия, ни работа, ни быт, никакие однокоренные слову "скука" понятия. Но у меня нет ни домика, ни пледа, ни камина, зато есть туча книг, которые ждут моего внимания.
Я чувствую себя препаршивейшим грызуном, который, набрав разных сортов сыра, бросил их надкусанными, решив вернуться к ним позже, когда будет больше свободного времени, чтобы не торопясь посмаковать. Но не вернулся. Заплутал в чужих норах, сбил обонятельные и вкусовые рецепторы, забегался, выполняя малополезную работу, и устал. Потерял свое сырное сокровище, забыл к нему дорогу и пытается оправдаться.
Меня ждут "Маленькая жизнь", "Обитель", "Светила", "Игры разума", "Прогулки  с Набоковым", "Тайный друг", недочитанные "Покорность" и "Дочь священника", а еще случайно попавшая ко мне "Не навреди". Но все, что я имею - это открытые уроки и концерты, статьи Франка и Жирмунского, унылые местечковые пейзажи. А еще - стремительно летящее время: дни заканчиваются, едва успев начаться, и все, что я успеваю - это осознать, что ничего не успела.
Зимой обязательно необходимы какие-нибудь вакцины: солнечные, энергетические, тонуссодержащие, антинытийные. На естественных аккумуляторах это время не пережить. 

Сложная простота

   Умелые руки привычно катают скалкой по тесту. Стойкое воспоминание. Никакими сквозняками мчащихся лет, приносящих и уносящих вместе с собой новых людей, новые кухни, новые блюда, новые насадки для замешивания и раскатывания теста напичканных наворотами миксеров его не выветрить. Старое как мир, основа основ, условные гранитные пласты, не дающие нашему настоящему и будущему порвать с прошлым, - все заключено в этих простых поступательных движениях: вперед-назад вытянутым округлым деревянным обрубком по клейкому сочетанию муки и воды.
   Мне 3 года. Я стою в полусумрачном, похожем на амбар помещении, обмахивая маленькими ладонями раскрасневшиеся от жары щеки. Жара эта от каменных печей, разогретых докрасна – иначе хлеб и чуду не получатся такими пышными и пропеченными. Большие деревянные столы, обстановка простая, граничащая с убогой. Но эта простота – задуманная, ничто не должно отвлекать от интимного союза двух наловчившихся (или только учащихся) рук и подошедшей до нужного состояния опары. Из мебели для сидения только самодельная табуретка, такая низкая, что присев, не увидеть того, что творится наверху. А само действо именно там, непонятное, недоступное детскому уму волшебство, похожее на пассы искусного мага. Как у мамы так получается? Видны только изящные взмахи пальцев: налево – щепотка соли, направо – щепотка сахара, кувшин будто бы сам подливает маме нужное количество воды, и вот уже неприглядное на вид месиво превращается в плотный шар, шар – в лепешку, лепешка – в тонкий мучной пласт. Мама наносит финальные штрихи: сдабривает яичным желтком, рисует вилкой традиционные для дагестанского хлеба узоры – легкое нажатие, и вилка оставляет четыре вдавленных волны, и так еще и еще, пока весь круг не покроется причудливыми волнами. «Не обожгись!» - беспокоясь, кричу я, но мама уже отправила будущий хлеб в это жерло, которое спустя полчаса выдаст не огненную лаву вулкана, но обжигающий руки и нетерпеливый язык чурек. Томиться в ожидании тяжело, и я назойливо дергаю маму за перепачканный мукой фартук, пока она, склонившись над столом, уже раскатывает второй пласт.
   Мы покидаем кари (так назывались эти самодельные простые пекарни, которые раньше были в каждом дворе) пару часов спустя. Мама несет укутанный салфетками и полотенцами хлеб: пять тонких на вид, но пышных при надломе чуреков, возвышаются на подносе симпатичной горкой. Я же – гордая, будто имею к этому хоть какое-то отношение, - несу в руках маленький, специально для меня слепленный мамой чурек: так она всегда делала в конце, напоминая невзначай о моем возрасте, росте и способности помогать ей. Мало, совсем мало. Горячий хлеб приятно обжигает пальцы, и я спешно дую на них, но не пытаюсь отказаться от своей награды: рот наполняется вязкой слюной, нос чувствует запах – дразнящий запах свежей выпечки, дома, детства, тепла. Мама не разрешает откусить даже крохотный кусочек: горячий хлеб вреден для желудка, учит она, да и зачем портить удовольствие, когда до дома пару метров, и можно будет налить душистый чай, нарезать толстыми ломтями сыр, окунуть хлеб в жидкие жирные сливки?
   Мама идет, улыбаясь. Я вижу, она довольна собой. Косынка, которой она обвязывает голову во время готовки, слегка сбилась, выбились темные волнистые локоны. Мама пахнет сладковатым запахом теста, и это в тысячу, в миллионы раз лучше ланкомовской «Черной магии», которой она тогда пользовалась (хотя для меня это было всего лишь «маленький пузырек в черной коробочке». ценной для меня была только коробочка, и я все ждала, когда она освободится для моих сокровищ, которые гораздо важнее каких-то там духов).
   В кари мама почему-то начинала говорить со мной на родном языке, хотя знала, что я не понимаю ни слова, да и все остальное время мы с ней общались на русском. Но было что-то в этих четырех стенах, пропахших жаром национальных пирогов, что напоминало ей о доме, по которому она не переставая скучала. И мне кажется довольно объяснимым тот факт, что после смерти моей бабушки – маминой мамы – она перестала ходить в кари. Совсем. Будто бы не было никогда этих досок и скалок, этих печей, этих тыквенно-ореховых, творожно-луковых, крапивных, мясных начинок для чуду.
   Только сейчас, когда прошло более 18 лет, когда уже мои руки замешивают и катают тесто, я понимаю, что эти походы в кари для отношений дочки-матери, были тем сакральным, чему никогда не обучат в яслях, садиках и школах. Это высший, надобразовательный, надкнижный базис. Ни один бородатый профессор не объяснит, как материнская ссутулившаяся за работой спина, без слов говорила о том, о чем сейчас пытаются сказать федеральные образовательные стандарты: насколько сладок отдых после плодотворной работы, как вести и блюсти свой домашний очаг, как быть правильной, мудрой, безгрешной, честной, справедливой, и как найти научиться сочетать все вышеназванное с простотой. Руки растягивают тесто в стороны, умудряясь не порвать его, и одновременно говорят: «люби и уважай близких, совершай добро, не пускай в сердце алчность и злость, берегись зависти и подлости». Это проникало в подкорку и сидело тихо. Созревало. Пускало крепкие корни, прежде чем расти вверх.
   И я уже знаю, где состоится наша первая беседа с дочкой, когда придет время. Беседа, для которой не нужны слова – только сердце.

!

   Стоит признать: до настоящего момента я не понимала, до чего дошел прогресс. Недооценивала. Не представляла. Но когда в 0.23, озадаченная не философски-хрестоматийным (хотя это как посмотреть), а супружеско-бытовым вопросом "что готовить завтра?", я зашла в не раз выручившее меня кулинарное приложение, то увидела в вариантах предпочтительной кухни раздел "кухня Вестероса", то мои брови уверенно выполнили плавную выгнутую дугу значительно выше своего родного расположения. Не доверяя своим глазам, я кликнула по предложенной ссылке и - держите меня семеро!: "утка с тыквой и яблоками семьи Старк", "рыбацкий пирог по-риверрански", "Павлова" по-хайдергенски (!!!), "запеченная оленина семьи Баратеон", "суп с угрем семьи Грейджой" (памятуя сериальные события, угорь у меня вызывает очень и очень нездоровые ассоциации). В общем, мне срочно утка нужна. Тыква и яблоки имеются.
(От стола Таргариенов, как ни странно, ничего нет. Хотя стейки с кровью из конины были бы вполне уместны).

Преступление и наказание в "Щегле" Донны Тартт

   В судьбе «Щегла» Донны Тартт я больше всего переживаю за то, чтобы какому-нибудь гениальному режиссеру не почудилось в пьяном или наркотическом угаре, на трезвую или наполненную кофейным дурманом голову, что неплохо бы экранизировать третий роман американской писательницы. Потому что поверхностно сюжет, к сожалению, ложится под классический голливудский экшн: главный герой попадает из одной передряги в другую, проходит уличную школу выживания, превращаясь из послушного маминого сына в успешного и талантливого дельца и по совместительству – наркомана, глянцевым фоном при этом служат девочки из эскорт-услуг, героиновые дорожки, наполненные табачным дымом Нью-Йорк, Амстердам, Лас-Вегас, опиаты, раздробленные в мелкую крошку. Но мы с вами – прочитавшие или те, кто будет читать «Щегла», - подчеркиваем слово «поверхностно» красным маркером и для большей важности выделяем его в кружок. Потому что в действительности (слава богу, не киношной действительности) все выглядит совершенно иначе.
   Говоря о «Щегле», сложно даже попытаться перечислить отголоски всех классических произведений, которые в нем – громко или не очень – отзываются. Интерпретируется оруэлловская система, только не в виде всевидящего ока Большого Брата, а в вполне понятной для нас сущности: «Люди просаживают деньги в казино и играют в гольф, возятся в саду, покупают акции и занимаются сексом, меняют машины и ходят на йогу, работают, молятся, затевают ремонт, расстраиваются из-за новостей по телику, трясутся над детьми, сплетничают про соседей, выискивают отзывы о ресторанах, основывают благотворительные фонды, голосуют за политиков, обедают, путешествуют, занимают себя кучей гаджетов и приспособлений, захлебываются в потоке информации, эсэмэсок, общений и развлечений, которые валятся на них отовсюду, и все это только, чтобы забыть, где мы, кто мы». Концепция Оруэлла, в свою очередь, развивается на фундаменте романа воспитания, и тут горячий привет Тартт Чарлзу Диккенсу и его «Большим надеждам», а если говорить о приключенческой стороне (которая, в общем-то, и скрепляет каждый сюжетный поворот), то здесь виной «Оливер Твист». «Щегол» при этом, как ни парадоксально, очень русский: герой-резонер, постоянная рефлексия, осмысление своих действий и мыслей, попытки найти себя, обращение к суициду как к способу обмануть реальность, выйти из игры, метафизическая взаимосвязь с географическим местом нахождения – город-убийца, город-растлеватель, город-провокатор, город-помощник. Какой наш классик воплотил все вышеназванное в своем творчестве? Федор Михайлович, конечно, и мне, как несостоявшемуся автору несостоявшейся дипломной работы по Достоевскому, близки эти настроения, так умело использованные и воплощенные в современной зарубежной прозе. Тут и «Преступление и наказание» - моральное самобичевание личности, истерзанность душевными муками ввиду невозможности изменить то, что уже случилось, вечные вопросы (куда же без них), любимая нами дилемма: «тварь я дрожащая или право имею?», спуск в бездонную пропасть аморальность и затем духовное очищение, подъем, виной чему (Сонечка Мармеладова, Аглая) – любовь. Помимо этого – не контекстное, а реальное обращение к «Идиоту»: парадоксальный тарттовский Мышкин – наркоман и алкоголик Борис, опустивший главного героя Теодора Декера на дно и самолично его оттуда доставший. Современный Мышкин, оправдывающий широту души, разгульность и нескончаемую праздность – любовью, которая не задает вопросов, не осуждает, не укоряет, а просто заставляет тебя быть тем, кем ты есть. Для меня же «Щегол» - это еще и Рубина, хотя о реальной преемственности говорить, конечно, не имеет смысла. Обе они – лиричны, психологичны, обе вплетают искусство в канву повествования, немного обращаются к детективным элементам,  обе с глубокой тщательностью и святостью пишут о любви, верят в любовь, поклоняются любви. 
   Что мы имеем на выходе? Наркомана, которому сочувствуем от всей души, чья откровенность с читателем оправдывает неумеренную ложь в течение его жизни. Нельзя не сочувствовать: жертва террора, сирота, в 13 лет потерявший мать, в 15 – отца. Нельзя не сочувствовать: предательства со стороны одних друзей компенсируют личную холодность и равнодушие по отношению к другим друзьям. Все сбалансировано: белое и черное, контраст добра и зла. Теряем – приобретаем. Любим – ненавидим. Предаем – остаемся обманутыми. Через все это – щемящая ноющая боль от каждой невозвратимой утраты: кто в реальности терял близких людей, сталкивался со смертью – поймет. Осознание необратимости смерти глазами подростка, осязаемость душевной пустоты и чуждости тебя – окружающему миру. Снова и снова: попытки слиться с толпой, приводящие к депрессии, отрицание гнетущей силы провидения и судьбы, приводящие к кокаину.
   Не просто так именно «Щегол» - картина Карела Фабрициуса в центре романа. Кто взглянет, тот поймет: маленькая птичка, прикованная цепью, но гордо и стоически несущая этот свой крест – быть лишенной возможности улететь. Именно гордо, что, например, не сразу удалось Теодору. Точнее, удалось только в конце.
   В романе много об искусстве, как раз о таком, какое мы с вами – непрофессионалы, не знатоки – любим. Когда в картине нас приковывает не игра света и тени, не особенности наложенных художником мазков, не стиль, направление, эпоха говорят с нами, а само изображение: «Эй, приятель, взглянуть не хочешь?» Пусть после этого мы косноязычны и немногословны и не способны соревноваться с критиками в оценке полотна, но мы очарованы и впечатлены. Вдохновлены и причащены к какому-то таинству. Очищены и открыты для любви. После книги Тартт  состояние именно такое. И кто сказал, что это не катарсис? Неподдающийся экранизации, конечно.

Стелла Гиббонс и ее уютная "Неуютная ферма"

Поводов не любить октябрь у меня меньше, чем ноль. Еще можно выбежать за хлебом, не накидывая ни куртку, ни пальто, пройтись пешком от дома до работы, не обвязываться платком, отдавая дань уважения маминым любимцам «менингит заработаешь», «воспаление легких схватишь» и самому страшному – «в 40 лет все болячки повыскакивают – будешь знать». И пока состояние осенней пододеяльной идиллии не вступило еще в свою окончательную стадию, и хочется спать и пить горячий кофе реже, чем 24 часа в сутки (23, например), мой вектор литературных предпочтений указывает в направлении добрых и теплых книг.

Литературный мир, напротив, именно в переваливших за десятое числах октября, как нельзя более серьезен: именно в эти дни решается главная интрига года – кто же получит Нобелевскую премию? И пока книжные магазины приурочивают к этому событию акции и скидки, пока Москва и Саратов, ставшие за последние пару недель площадками для книжных выставок-ярмарок, подводят итоги, пока «Дом на хвосте паровоза», «Иногда корабли» и «Занимательное дождеведение» уютно расположившись на полках книжных по всей стране, ожидают своих покупателей, объемные труды мной как-то перестали восприниматься, входя в диссонанс с деловой и суетливой действительностью. Если вы испытываете похожее состояние и так же как я находитесь в поиске легкого, не лишенного достойных к применению на практике (или хотя бы к записи в блокноте) мыслей, чтения, с которым уютно развалиться на диванчике и выпасть из настоящего на столько часов, сколько у вас их имеется свободных в запасе, то «Неуютная ферма» Стеллы Гиббонс - лучшая для этого находка.

Книжка была написана в 1932 году, но на русский язык была переведена только в конце 2015 года, так что ее вполне можно отнести к категории «новинки» для тех, кому это важно. Хотя на самом деле временные рамки для этой книги играют довольно забавную роль – они вообще не нужны. Первые же страницы (а это – короткое предисловие в виде письма) напрочь выбивают ощущение и понимание времени, выбрасывая своего читателя в хороший такой пространственный космос. Этому полету нужно довериться, расслабиться и просто получать удовольствие. Тем более – есть от чего.

По сути, это хороший небольшой роман с сюжетом, который мы с вами так любим – о том, как кто-то хороший хотел изменить что-то плохое вокруг него. Привет всем супергероям, магистру Йоде, семейству Старков, булычевской Алисе, Добрыне Никитичу и прочим «муромцам», Золушке, иным примерным падчерицам и всем-всем-всем. Нам, пытливым недоверчивым скептикам, коими нас делает литературный опыт, сложно понять, почему эта простая приманка – сделать мир лучше – работает абсолютно беспроигрышно.

В «Неуютной ферме» изюминка заключается в том, кто это пытается сделать, а именно – юная ироничная особа, достаточно начитанная, с хорошим вкусом, не привыкшая работать, но знающая толк в полезной праздности. Однажды приходит такой момент, когда ей надо решить, как быть дальше – идти работать (а она не представляет в скучных офисах) или остановиться у кого-либо из многочисленных родственников и продолжить свое читательно-променадное безделье. Заподозрив, что в одной из четырех семей, рассматриваемых ею как предположительное будущее место жительства, есть существенные проблемы, о которых несложно догадаться даже из письма, Флора (так зовут нашу героиню) решает отправиться туда и помочь родственникам во что бы то ни стало. В этот момент можно закатить глаза, как обычно хочется сделать при просмотре классического американского хоррора, когда герой под соответствующую музыку спускается в темный-темный подвал с доверчивым «Есть кто-нибудь???»

Но! В романе Гиббонс много иронии и хорошего английского юмора, которые поднимают его значительно выше кино-шаблонов. Да, Флора отправляется в мрачное готическое место, находит его в полнейшем запустении, причем это касается как внешнего вида, так и настроения и поведения самих жителей. То, с чем решает бороться героиня, - не что иное как косность и наросший на жизнерадостности мох. Поначалу ее борьба с унылой затхлой атмосферой дома и его обитателей, вращающих колесо своей рутины медленно и тщательно, напоминает борьбу Дон Кихота с ветряными мельницами. Но Флору, к счастью, писал не Сервантес, поэтому очень скоро ей удается запустить один из жерновов, который, медленно вращаясь, привел к движению весь механизм.

Читая роман, практически невозможно сказать, в каком времени мы находимся. Элементы образцового викторианского романа, литературы времен сестер Бронте, мрачной средневековой готики и при этом – современной юморески, дают на выходе невероятную квинтэссенцию увлекательного чтива. Остроумие и обаяние главной героини, ставшей крестной феей для чуть было не угасшего рода Скоткраддеров, делает ее непохожей на остальных литературных предшественников. И это здорово, потому что рисовать в воображении картину, как напомаженный бриллиантином Чарлз посылает в тьму-таракань для Флоры апрельский выпуск Вог, - стоит тысячи воздушных шаров, рождающихся при этом в сердце.

«Неуютная ферма» искрит и пенится как праздничное шампанское, по-хорошему пьянит и требует послать к чертям некоторые условности и жадно целоваться с теми, к кому неровно и часто бьется сердце. Она – как перевернутый путеводитель по чопорной Англии: готовишься к чинному и строгому, а там, как и полагается, водятся черти, которым явно и срочно требуется дезинфекция, контрацепция и здравый смысл. Не, ну а что? Будь у вас родственники, любящие полежать лицом в борозде, считающие себя первыми секс-символами на деревне, религиозными фанатиками, предрекающими всем смерть в геенне огненной, вы бы тоже поставили мир на эти три кита.   

Концовка романа специально для девочек: карамельная на вкус и запах любовная идиллия, грозящая испортить финал своей приторностью, если бы не чуткость и вовремя срабатывающая ирония автора:

«Мгновение спустя он проговорил:

- Это ведь навсегда?

И Флора прошептала:

- Навсегда.

Уже почти совсем стемнело. Вышли звезды и луна, боярышник как будто светился в ночи. Флора и Чарлз разом взглянули друг на друга и рассмеялись. Флора заметила, что зубы у него удивительно белые и ровные.

- Чарлз, у тебя божественные зубы».

Но разве это может испортить романтику предзакатного вечера? Ни за что! Бокал шампанского за мисс Гиббонс, показавшую, как гомерически смешно может выглядеть полстолетия строгого режима в английской литературе.

З - значит Зулейха

   Если вы - выходец с Кавказа и можете похвастать тем, что ни разу в жизни не сталкивались с национальной дискриминацией, то попробуйте подыскать себе съемное жилье за пределами СКФО.
   Не то, чтобы это невозможно, просто сложно и унизительно. Можно пойти двумя путями. Разместить на авито объявление о поиске жилья, благо при заполнении запроса отсутствует графа с указателем этнической принадлежности. Указать то, что действительно важно (и честно) на ваш взгляд: "молодая семья...", "без вредных привычек...", "чистоту и своевременные выплаты гарантируем...". Если после звонков, предложений, переговоров и обсуждений дойдет до личной встречи с осмотром потенциального жилья, то там уже станет ясно, что молодая семья - это Магомед и Патимат (условно), что у них (мгновенное считывание внешних данных) а) темные волосы, б) темные глаза, в) темные брови, г) характерный акцент, д) чуждые русскому языку слова, е) экспрессивная жестикуляция, ж) басурманское "жи есть!" и если после всего этого несимпатичного набора у хозяев не загорится красная лампочка, сигнализирующая об опасности, можно считать, что сделка успешно заключена.
   Есть и другой, для тех, кто отворачивается от проторенных дорог, подход. Попросить авито выдать предложения с соответствующими вашим критериям сдающимся жильем и уже там, заинтересовавшись тем или иным вариантом, заглянуть в подробное описание и увидеть: "сдам квартиру РУССКОЙ семье". Ходят слухи, что можно все-таки рискнуть и позвонить по указанному номеру, представиться не Расулом, а Русланом, не Зулейхой, а Зиной, договориться о встрече и уже на месте убеждать хозяев, что Зулпукар гарантирует такую же чистоту как гарантировал бы Захар, что не будет толпы родственников, выкладывающих в лежачем на матрасах положении живой коридор от прихожей до кухни, что соседи не услышат бередящую сердца лезгинку, что не случится эмоционального полета из окон кепок FBI и красных мокасин в период бурных ссор с любимой, приготовившей недостаточно острый соус к хинкалу. Можно для убедительности стукнуть кулаком по столу и прогреметь: "Хватит! Хватит, черт вас побери, жить стереотипами! Мы дышим одним и тем же воздухом, мы живем под одним небом! Наши деды, спешу вам напомнить, погибая во время Великой Отечественной, мешали свою кровь с русской, белорусской, украинской, грузинской, казахской, адыгейской, черкесской и сотнями других, образуя единый широкий поток РОССИЙСКОЙ крови. Да, мы молимся разным богам, но одинаково чтим старших, традиции гостеприимства, испытываем идентичные чувства сочувствия к раненым и больным, сопричастности к национальной гордости. Хватит этих националистских подтекстов! Давайте пожмем друг другу руки и отметим мое заселение в вашу распрекрасную квартиру щедрым застольем с дагестанским коньяком под русские пельмени! А иначе знаете что? А иначе фильм посмотрите! Даже два. "12 лет рабства" и "Шоколад". Какой-никакой, а ликбез для особых любителей народной самоидентификации".
   Точно, так бы я и сказала. А фильмы уже посмотрела. Причем "12 лет рабства" мне понравился в разы больше: там актеры органичней, сюжет до самого конца сохраняет свою интригу, а появление Брэда Питта - идеальная в эстетическом плане кульминация :) "Шоколад", на мой взгляд, слабей идейно, в некоторых эпизодах вообще Ctrl C+ctrl V, но для закрепления темы урока подойдет. Смотреть для расширения космполитического мировоззрения, развития (если его нет - зарождения) душевного гуманизма. Для тех. кто любит состязаться в дискурсах на стороне национализма, сцены с избиением темнокожих смотреть на повторе до ощущения рвотных позывов.