В судьбе «Щегла» Донны Тартт я больше всего переживаю за то, чтобы какому-нибудь гениальному режиссеру не почудилось в пьяном или наркотическом угаре, на трезвую или наполненную кофейным дурманом голову, что неплохо бы экранизировать третий роман американской писательницы. Потому что поверхностно сюжет, к сожалению, ложится под классический голливудский экшн: главный герой попадает из одной передряги в другую, проходит уличную школу выживания, превращаясь из послушного маминого сына в успешного и талантливого дельца и по совместительству – наркомана, глянцевым фоном при этом служат девочки из эскорт-услуг, героиновые дорожки, наполненные табачным дымом Нью-Йорк, Амстердам, Лас-Вегас, опиаты, раздробленные в мелкую крошку. Но мы с вами – прочитавшие или те, кто будет читать «Щегла», - подчеркиваем слово «поверхностно» красным маркером и для большей важности выделяем его в кружок. Потому что в действительности (слава богу, не киношной действительности) все выглядит совершенно иначе.
Говоря о «Щегле», сложно даже попытаться перечислить отголоски всех классических произведений, которые в нем – громко или не очень – отзываются. Интерпретируется оруэлловская система, только не в виде всевидящего ока Большого Брата, а в вполне понятной для нас сущности: «Люди просаживают деньги в казино и играют в гольф, возятся в саду, покупают акции и занимаются сексом, меняют машины и ходят на йогу, работают, молятся, затевают ремонт, расстраиваются из-за новостей по телику, трясутся над детьми, сплетничают про соседей, выискивают отзывы о ресторанах, основывают благотворительные фонды, голосуют за политиков, обедают, путешествуют, занимают себя кучей гаджетов и приспособлений, захлебываются в потоке информации, эсэмэсок, общений и развлечений, которые валятся на них отовсюду, и все это только, чтобы забыть, где мы, кто мы». Концепция Оруэлла, в свою очередь, развивается на фундаменте романа воспитания, и тут горячий привет Тартт Чарлзу Диккенсу и его «Большим надеждам», а если говорить о приключенческой стороне (которая, в общем-то, и скрепляет каждый сюжетный поворот), то здесь виной «Оливер Твист». «Щегол» при этом, как ни парадоксально, очень русский: герой-резонер, постоянная рефлексия, осмысление своих действий и мыслей, попытки найти себя, обращение к суициду как к способу обмануть реальность, выйти из игры, метафизическая взаимосвязь с географическим местом нахождения – город-убийца, город-растлеватель, город-провокатор, город-помощник. Какой наш классик воплотил все вышеназванное в своем творчестве? Федор Михайлович, конечно, и мне, как несостоявшемуся автору несостоявшейся дипломной работы по Достоевскому, близки эти настроения, так умело использованные и воплощенные в современной зарубежной прозе. Тут и «Преступление и наказание» - моральное самобичевание личности, истерзанность душевными муками ввиду невозможности изменить то, что уже случилось, вечные вопросы (куда же без них), любимая нами дилемма: «тварь я дрожащая или право имею?», спуск в бездонную пропасть аморальность и затем духовное очищение, подъем, виной чему (Сонечка Мармеладова, Аглая) – любовь. Помимо этого – не контекстное, а реальное обращение к «Идиоту»: парадоксальный тарттовский Мышкин – наркоман и алкоголик Борис, опустивший главного героя Теодора Декера на дно и самолично его оттуда доставший. Современный Мышкин, оправдывающий широту души, разгульность и нескончаемую праздность – любовью, которая не задает вопросов, не осуждает, не укоряет, а просто заставляет тебя быть тем, кем ты есть. Для меня же «Щегол» - это еще и Рубина, хотя о реальной преемственности говорить, конечно, не имеет смысла. Обе они – лиричны, психологичны, обе вплетают искусство в канву повествования, немного обращаются к детективным элементам, обе с глубокой тщательностью и святостью пишут о любви, верят в любовь, поклоняются любви.
Что мы имеем на выходе? Наркомана, которому сочувствуем от всей души, чья откровенность с читателем оправдывает неумеренную ложь в течение его жизни. Нельзя не сочувствовать: жертва террора, сирота, в 13 лет потерявший мать, в 15 – отца. Нельзя не сочувствовать: предательства со стороны одних друзей компенсируют личную холодность и равнодушие по отношению к другим друзьям. Все сбалансировано: белое и черное, контраст добра и зла. Теряем – приобретаем. Любим – ненавидим. Предаем – остаемся обманутыми. Через все это – щемящая ноющая боль от каждой невозвратимой утраты: кто в реальности терял близких людей, сталкивался со смертью – поймет. Осознание необратимости смерти глазами подростка, осязаемость душевной пустоты и чуждости тебя – окружающему миру. Снова и снова: попытки слиться с толпой, приводящие к депрессии, отрицание гнетущей силы провидения и судьбы, приводящие к кокаину.
Не просто так именно «Щегол» - картина Карела Фабрициуса в центре романа. Кто взглянет, тот поймет: маленькая птичка, прикованная цепью, но гордо и стоически несущая этот свой крест – быть лишенной возможности улететь. Именно гордо, что, например, не сразу удалось Теодору. Точнее, удалось только в конце.
В романе много об искусстве, как раз о таком, какое мы с вами – непрофессионалы, не знатоки – любим. Когда в картине нас приковывает не игра света и тени, не особенности наложенных художником мазков, не стиль, направление, эпоха говорят с нами, а само изображение: «Эй, приятель, взглянуть не хочешь?» Пусть после этого мы косноязычны и немногословны и не способны соревноваться с критиками в оценке полотна, но мы очарованы и впечатлены. Вдохновлены и причащены к какому-то таинству. Очищены и открыты для любви. После книги Тартт состояние именно такое. И кто сказал, что это не катарсис? Неподдающийся экранизации, конечно.
Комментариев нет:
Отправить комментарий