Нельзя

   Все происходит примерно так:  выходишь в магазин за обезжиренным творожком, и тебе в пятую точку въезжает машина, не сопоставившая твои и свои габариты, которые, как оказалось, не сошлись характерами.  Ты шел, а секунду спустя уже лежишь и не понимаешь, почему, зачем и откуда на ладонях прочесы от рукопожатий с асфальтом.
   Или так: выезжаешь по скучным семейным делам – купить швабру с тряпкой для пола, пемолюкс какой-нибудь, пару лампочек и одноразовые бритвы, хорошо бы еще килограмм-другой яблок и мясо, если повезет. Мама звонит: «Я жду вас на обед. Будете доезжать – позвони, я включу духовку и подогрею курочку». И ты – размякший, немного ленивый, так как выходной, немножко несобранный, с небрежным пучком волос, с рубашкой, помятой книзу, с неизменным телефоном в руках, листаешь плейлист, досадуя на отсутствие новых хороших треков, - и вдруг: наперерез другая машина, секунда уходит на осознание того, что аварии не избежать, и следом удар. А потом еще. И еще.
   Я думаю, вся подлость жизни в ее непредсказуемости. Прелесть и подлость. И еще несколько других слов на п. Да здравствуют люди спокойные и уравновешенные! Их, по-моему, судьба предпочитает не встряхивать разрядами дифибриллятора. Максимум – массажем сердца. И то непрямым. И то по требованию. Нас же, эмоциональных, импульсивных, вспыльчивых, проживающих поход в магазин и свадьбу одинаковым количеством потревоженных нервных окончаний, испытывают как Белку и Стрелку, как недобровольных первопроходцев для испытания нового аттракциона, например. Поднимаешься с бешеной скоростью, не умея остановить эту тупую машину: переезд, перевоз вещей, смена работы, новые улицы, новые дома, новые лица, ветер бьет в лицо, волосы треплются – красота! только кино снимать; и не успел ты привести себя в порядок, смахнуть новую пару потерянных ресниц, оправить юбочку, как бах – летишь вниз, уцепившись в спинку передних пустующих сидений: затянувшееся обучение, никак не начинающаяся стажировка, грипп, авария, три искореженные машины, деньги, деньги, деньги. Эй, где режиссер этого экшена? Где «камера, мотор, стоп-снято, сцена 1, дубль 1»? Может, я не готова. Может, я хочу отойти, подышать воздухом, выпить чаю, позвонить маме, предупредить: «Сегодня не жди, а на курицу позови соседей».
   Но нет времени. Монтируем отснятое, просматриваем. Две сцены хороши: несущаяся наперерез машина и визг тормозов; и мама – два пакета в руках (как в детстве: «мам, ты купила вкусняшки??!»), гримаса боли, сменившая улыбку, исчерченное морщинами лицо, в каждой ямочке – по слезе.  Ничего не жаль – ни машину, ни денег, ни времени, ни самих себя. Точнее, жаль, но потом, после. Сейчас жаль маму. Маму, которая не может успокоиться, оттого что понимает: один неудачный поворот руля (руля машины и руля судьбы) – и ей бы не обнимать меня. Точно не обнимать.
Но все живы. Все живы, и могут повторять мне: «Ну что ты, ну что ты, главное – жизнь, а не какие-то сраные деньги». Ну конечно, отвечаю я. Ну конечно. Но я предпочла бы, правда, чтобы это все – ГИБДД, «смотрите, у девушки на лице кровь», смятые двери, крылья, крыши, разбитые лобовые и фары, мамины руки, опустившиеся с пакетами, в которых она несла довольство собой, довольство тем, что сейчас, вот сейчас доставит детям радость, - чтобы все оказалось сном, какие снятся раз в год и то при неблагоприятных условиях в виде жесткого матраса или непроветренной комнаты. Чтобы я такая рраз – и открыла глаза, и: «да это сон же, черт».
   Но не сон, нет. И нельзя отойти, подышать воздухом, выпить чаю.

Две пуговицы

   Обстановка, говорю, по кайфу. 
   Последний день зимы, а солнцу уже невтерпеж как беременным в очереди. Лезет, щимится сквозь тучи, щекочет носы и ребра, без стеснения ласкает ключицы, и ты - мягкий, слегка поддатый от этой бесстыжей прелюдии - тянешься сомневающимися пальцами ("а вдруг ошибка, ловушка, вдруг еще не серьезно, а так, побаловаться?") к двум верхним пуговицам на рубашке, которые твой личный сезонный рубеж: от зимы к весне.
   Говорю "по кайфу" - значит, по кайфу. Кто  этом сомневается, сделайте шаг направо и сверните прочь от этого текста, от этого южного региона, охочего до тепла пуще всех остальных, от первого, в конце концов, марта - вы не созрели еще для этой банальной щенячьей радости подставлять лицо безоблачному небу, глупо улыбаться как самый сказочный из всех дураков на свете, разматывать пуховый узел, терзавший шею, именуемый старшим женским поколением шарфомотменингитахранящим. Будьте внимательней, дуралеи, вон море и то сошло с ума: с трассы видать,, как эта широкая водная полоса приобрела два оттенка - голубой и темно-синий - от разницы, говорят умные люди, температур. Я вообразила: часть уже сняла шубу, часть противится, как местные женщины, держащиеся за нее до самого лета, когда уже совсем неприлично.
   Да я точно говорю, что по кайфу. Не слушайте родителей, что март обманчив - взрослая жизнь да, обманчива, а март самый что ни на есть честный. Да кто марту не верит, пусть и мне верит никогда! Что, тот факт, что подснежники в первый послезимний месяц решили рождаться, вам ни о чем говорит? Да кто к подснежникам не прислушивается, тот ко мне пусть не прислушивается никогда! Розы, вон, слушайте. Они небось авторитетней для вас будут, как девчонки из модельных агентств перед нами, простушками, свитера свитшотами называть не научившимися.
   Все по кайфу будет, говорю я. Я, сегодня радость от перекуса в машине познавшая, не посмею соврать, сами подумайте. Никаких кафе, к черту их! Никаких ресторанов! Надоел этот глам, в который косячный сервис и таксебешное меню завернуты. Надоел запах кальяна, псевдоджаз, псевдоблюз, псевдоулыбки. "Знаете что, девушка, пожалуй, нам надо идти", - сказали мы сегодня и вернули меню, в котором жаркое, шашлыки, виноводочные, салаты всякие заморские. "Ну и хрень!" - говорю я, и меня впервые не одернули: подожди, мол, на приличное расстояние отойдем, нехорошо ведь. Хорошо потому что! Честно! Честно забежали в рыбный, купили копченой селедки и со свежим хлебом прямо в машине и поделили. Кто сказал, что почитающие эстетику так не могут? Кто кричит, что просвещенная интеллигенция только приборами столовыми, только с салфеточкой на коленях, только на брудершафт? Иначе, мол, не заходит. Заходит, я вам точно говорю. Лучше, чем любой ресторанный стейк заходит.
   Я немного чокаюсь весной. Чокаюсь стаканом с кефиром, решив похудеть. Чокаюсь книгой о книгу, думая, с какой начать. Чокаюсь, спеша поскорей сунуть ноги в туфли и идти, идти. Зайти ко всем в гости, признаться в любви, писать уклюжие и не очень тексты и чтобы все это бесконечно, потоком, пока март-апрель-май. На старт-внимание-две верхние пуговицы марш!

Пора быть женщиной

   Бывает, просыпаешься и понимаешь: сегодня будет домашний день. Абсолютно домашний, с готовкой, уборкой и всякой беготней вправо-влево, вверх-вниз. В такой день все роли и социальные статусы складываются аккуратно в ящичек, и ты остаешься в своем первозданном, богом данном виде: ты - женщина. Волосы собираются в высокий пучок, фартук крепко и нежно обнимает талию, ноги входят в предназначенные для таких случаев джурабки.
   В этот день - никаких книг, никаких сольных выступлений перед зеркалом с расческой у рта вместо микрофона, никаких феминистских лозунгов. Не оратор, не учитель, не гламурная дева - одна традиционность, просыпающаяся в крови на зов и глас предков, послушная мелодии невидимого дудочника. Тончайшей паутинкой ткется связь с вселенной, в которой знают секреты удачного теста, сочных курзе, пышных чуду. Постигается великая мамина мудрость - "на глаз": солишь на глаз - и угадываешь, определяешь готовность пирога на глаз - и точно, даже без классической сухой зубочистки.
   А потом кухню заполняют старшие: мамы и бабушки, и ты - смешной для них несмышленыш - присоединяешься к их таинству, причащаешься к этому древнему дагестанскому быту, исповедуешься. Научи, шепчешь, Господи, шустрым рукам, ловким движениям, легкому нраву. Сделай спокойней, мудрей, молчаливей. Пусть рождаются слова в голове прежде, чем слетят с языка, и пусть умножится способность прощать, забывать, отпускать. Пальцы лепят немудреную косичку, превращающую два круга из теста с начинкой посередине в будущий мужской обед, сердце не отплясывает шальных демонических танцев, мысли укладываются в аккуратный ряд.
   Покойно. Няня любила это слово, и я никак не понимала почему. "Покойно - это что-то с покойником связано?" Сейчас я отвечаю себе: нет, глупая. Покойно - это когда в доме покой, когда каждый занят своим делом. Стиральная машина - стиркой, бурлящий чайник - кипячением, мужчины - возней в гараже, женщины - кухней. Без бородатого сарказма, вроде "там ваше место, да", в такие дни как сегодня признаешь - да, здесь мое место. Эту территорию мой мужчина доверил мне еще до развития цивилизации, в полутемной каменной пещере, раз и навсегда занятой и названной домом. Здесь я должна была ждать его с охоты, в случае удачи это место становилось площадкой для пира, в случае невезения - территорией горя и скорби. Здесь я, женщина, творила атмосферу, молилась, колдовала, держала связь с неземными силами, чтобы только этот огонь видел мой путник, возвращаясь усталым с дороги, чтобы только этот свет привлекал его и держал в добровольном плену. Так удивительно ли, что спустя тысячелетия этот порыв пробивает себе дорогу, несмотря на тернии, растущие у него на пути?
   Я выйду во двор, открою ворота. Там - Мама. Мама: темные волосы, глаза горят молодым озорным блеском, сиреневый шарф небрежно повязан на шею. "Мама", - говорю. "Мама, ты - космос!", имея в виду неземную, немного безумную, горячую волну, которая завлекает, приковывает, манит к себе как тот самый заветный огонь и свет. И мама вдруг поймет, улыбнется. Пойдем, скажет, пора. И я знаю: пора. Пора быть женщиной.
   Глубоко вздохну и подниму взгляд выше крыш соседских домов. Весна. 

Слушай весну

   Я люблю у Рождественского, знаете, "я спокоен, я иду своей дорогой". И я сегодня шла. Попадая под капающие с крыш капли, обходя грязь и лужи справа и непременно наступая в них слева, несинхронно отбивая такт с проходящими мимо меня разной высоты и ширины каблуками.
   Цок-цок. Топ-топ. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп - это пробежал маленький смешной мальчишка с круглыми смешными щеками, делающими своего хозяина похожим на запасливого зверька с добытыми съестными припасами. Не сворачивая со своего маршрута и не снижая скорости, он вдруг оборачивается, и ты понимаешь - это вызов. Вызов: а ты способен вот так вот, шлеп-шлеп легкими-тяжелыми от обуви ногами сбегать со мной наперегонки? Не позабыл, как круто не думать ни о чем, кроме пирогов и горячего чая, которые ждут в конце прогулки? Ты - офисный, вечно занятый, всюду спешащий человек, разучившийся громко хохотать на улице, неприлично мол, - ты вообще счастливым быть умеешь? "Куда тебе!" - отвечает мне эта смешная разноцветная шапка с помпоном и устремляется вперед, к ей одной известной цели.
   А может и без цели вовсе. Порядком достал уже весь этот целеполагающий мир. Черт, люди стали стесняться своих гедонистических желаний и позывов! Стало стыдно хотеть просто крепко поспать, просто вкусно поесть, просто поездить по миру, просто отдохнуть за просто хорошей книгой и фильмом. Теперь обязательно: прыгать по карьерной лестнице через две ступеньки вверх; кушать, но так, чтобы потом смыть калории семьюдесятью струями пота на беговой; а для особо успешных вообще план-максимум - дети, работа, блогерство. Да так, чтоб везде искрилось и дымело. Это советские пятилетки в вас говорят, что ли? Если книга, то постпостмодерн (чем "постовей", тем выше коэффициент интеллекта), если фильм, то полный сюр (пусть не понял и залипал в инсте, но посмотрел же!)
   Бог с этим всем! Я цок-цок, отстаю от мимолетных попутчиков, но спешу поговорить с городом. Спешу запомнить: три шаурменных подряд, напротив, почти параллельно - кальянные в таком же количестве. Тут же готовят шашлык, рядом продают фрукты. Все как надо, все по фен-шую. Через пару метров чинят телефоны, еще через пару - разливают живое пиво. Не надо про то, что нет эстетики и не выдержан архитектурный стиль. Все выдержано! Все, чтобы город был способен через много лет воскреснуть в памяти чередой снимков для пересказа детям: "Здесь, где росли четыре старых тополя, а крыши цветных гаражей продолжали лидировать в числе самых любимых летних развлечений сильного семилетнего пола, жила ваша мама..."
   Я спокоен, я иду своей дорогой. Жива мама, а значит я могу прийти в свой двор на Маяковской и честно сказать: "мам, я так хочу поспать". Или ничего не говорить, а просто прилечь, сонно противясь извечному "ну давай я тебя укрою, когда лежишь - замерзаешь, хоть и незаметно сначала", и ощутив спустя время тяжесть накрывшего тебя по нос одеяла и ее любви. Будет март, будут мамины курзе с крапивой, будет припрятанная для моих визитов шоколадка - "я знаю, ты любишь..." Горы зазеленеют, зовя на майские; книжные магазины обновят свой ассортимент; зазвучит новая музыка из машин со спущенными окнами. Или старая, вроде feeling good или что-нибудь из Аэросмитов. И я действительно филинг гуд. Я спокоен. 

Давай за

   Если уж поднимать тост, так за то, чтобы как можно больше ошибок суметь избежать в жизни. Как Марио. Как любой герой, за которого болеет ваше сердце в компьютерной бежалке-стрелялке-оборонялке. 

   За меня таких тостов не поднимали, да и в играх я не сильна. Мой виртуальный опыт: два летних месяца 2002 года на пасеке в глубокой деревне под Саратовом. Сказано было сторожить пчел, даже был выдан специальный ролевой костюмчик - широкие мужские трико, затянутые у меня подмышками в крепкий узел, бесформенная футболка, в качестве головного убора грязного серого цвета штуковина с видавшей виды вуалью, спадающей на лицо. Не кокетства ради, а безопасности для. Пчелы зло роились, солнце беспощадно жгло все, чего касалось, а я пыталась заставить Марио безопасно перескочить через всю катившуюся ему под ноги хрень. Хрень была сильней, и Марио в моих неумелых руках умирал столько раз, сколько ему было отведено создателями игр в денди. Кажется, много. 

   Я хороший ребенок. Мама учила - делай выводы из всего, что происходит вокруг, и я прилежно делала. Значит, думала я, и в жизни так: хрень будет пытаться тебя убить, и в случае неудачи, ты всего лишь умрешь. Это не страшно, потому как ненадолго (ведь страшно лишь то, что не оживить, не восстановить, не починить, не возвратить). Надо немного подождать, игра перезагрузится и все начнется заново. И старый новый ты побежишь прежними маршрутами, чуть более подозрительно останавливаясь перед поворотами, потому что мало ли.

   Все это как в жизни, не нужно усложнять, чтобы разобраться: каждая ошибка - это смерть, каждая смерть - это рождение заново. Не ссылайтесь на того-кто-все-создал, нет ничего глупей и пессимистичней отговорки "второго шанса не будет". Конечно, будет, и второй, и третий. Тысячи ежедневно ошибающихся Марио по всей планете должны снова вставать и бежать, иначе кто будет раскачивать колыбель жизни? Кто обновит импульс цивилизации, кто задаст ей ритм, кто ответит за биение ее пульса? 

   Никто не любит быть Марио, все любят сидеть на месте соседа, критикующего то, как ты управляешь джойстиком. Эй, надо было налево! Зачем ты остановился! Пригнись! Ну вот, я же говорил! Все любят яжеговорить, а не быть тем, кто напоролся на хрень и умер. Это же больно. Это больно даже на третий, девятый, одиннадцатый раз. Больно, когда тебе десять, двадцать три, тридцать пять. Больно, когда ты беден и богат, умен и туп, красив и уродлив. Это, сука, больно всегда. И самое обидное - ты, ты тот самый дурак-дураком, который не заметил катящуюся на него хрень, не смог притормозить, подумать, обойти. Ты - глупый близорукий чудак поспешил, не пригляделся, открылся, так получай же что заслужил! Пост фактум мало кого волнует: плачь хоть ночь напролет, посылая в свежевыбеленный потолок флюиды ненависти и презрения к себе и к хрени, тебя убившей; круши и ломай, кури и туши сигарету о все, что попадет под руку. Толку-то? Как ты, в этой хрени вымаравшийся, жить теперь будешь? Какой водой (не святой ли?) смоешь с себя эти нечистоты? И ладно бы, перед соседом этим, твой позор увидавшим, было б неловко. Так нет же. Перед собой одним только. Сам себе судья, сам себе джойстик. Не смешно ли?

   Паром выдохну в этот воздух на редкость морозный: НЕ-НА-ВИ-ЖУ! За всепрощение себе, за немолчание, за напоминание о том, чего стоило больших усилий забыть. За талант снимать с себя всё - вину, ответственность, благородство, и навьючивать этим меня, и без того под тяжелой ношей гнущуюся. За душевную скупость, за трусость, за отчаянное желание оправдаться и очиститься. Но больше всего - за эту самую ненависть, бьющую рикошетом по мне самой, за рефлексию, которой хотелось избежать, да не вышло. Бога ради, введите презумпцию любви на гос.уровне, что ли. Пусть преследуют уголовно тех, кто нарушил ее интимность, тех, кто попытался на раз-два начать "да ты знаешь, она..." Пусть я буду - бесполезный бестолковый неумеха со старый потертым джойстиком, слишком поспешно шагающий за поворот, несмотря на клятвы в бдительности и прочих необходимостях, - но введи обновления в игру, Господи, пометь хрень опознавательным знаком, для калек, женщин и детей. Или подними за меня нужный тост, наконец. Тебе ведь не сложно?

Конопля, апельсины, пенсия

   Если кто не знал, я, в общем-то, являюсь адептом секты «Попробуй в жизни все!» Но я адепт своеобразный, а если быть точнее – теоретический. Мое следование лозунгу этого движения (а он, как вы догадались, идентичен названию) лучше всего проявляется в ресторанно-кафешном трёпе за чашечкой чая-кофе-обещаний. И если я уселась с одним из трех вышеназванных китов за столиком у окна в Неважно-Какого-Уровня-Заведении, то все, держите меня немецкая сборная, – разговора о том, как бы мне хотелось забить татуху на левой ключице, научиться водить симпатичный фургончик, в котором можно и пожить при желании, поехать путешествовать автостопом, не избежать. Я могу с пеной у рта доказывать, что в душе я классическая рокерша 80-х: черная косуха, дерзкое каре, верный Харли Дэвидсон, а потом встать, собрать перешагнувшие рубеж талии волосы в неприметный пучок, словить первую попавшуюся приору и поехать домой с остановкой у продуктового, чтобы купить молочка для пюрешки.
   С этим можно жить, хоть периодически хочется взвыть от провинциальной тоски и уныния. Однако, когда я перебирала в уме ряд профессий, в которых сумела бы, пусть и не очень успешно, но реализоваться, то почему-то обошла стороной профессию почтальона. А зря. Как показал сегодняшний опыт, из этого вышла бы вполне себе комичная история.
   Для непосвященных: вот уже шесть лет я прозябаю в мраке местечковых СМИ, а именно – в печатном варианте. Не то чтобы я была амбициозной карьеристкой, но чего-то большего, чем статей о том, что произошло в городских школах, мне определенно хотелось. Но да бог с ним, вселенная, вероятно, считает, что я еще не готова. Конец ушедшего года был ознаменован ярким событием: на нашу долю выпало разносить 200 из тысячи с лишним экземпляров своей газеты своим подписчикам самостоятельно, взяв на себя, тем самым, обязанности почтового отделения. Не буду распространяться по поводу того, как так вышло, что корреспонденты с каким-никаким, но стажем, начали осваивать деятельность почтальонов. Факт остается фактом: в четверг я, забрав положенные мне 15 экземпляров газеты, отправилась по предоставленным мне адресам. Шел мокрый крупный снег, город прозябал в унынии желтых луж, машины предпочитали не церемониться с пешеходами. Теперь особое внимание на меня, ибо я поистине прекрасно, а главное – со вкусом и к месту одета: шубка ниже колен, под ней – кокетливое приталенное платье, замшевые сапожки, пуховый белый платок, чуть прикрывающий волосы. Умение подбирать одежду по случаю – мое главное умение. Типичный такой дагестанский лакшери-почтальон, из разряда тех самых людей, что носят норковые манто вкупе с золотом-брильянтами на руках-ушах-пальцах и ездят при этом в трамваях. Видит бог, зря я над ними подтрунивала.
   Разносить людям газеты – занятие любопытное. Открывается дверь – и ты, чужой человек, на секунду оказываешься свидетелем частной жизни, вторгаешься в интимную атмосферу. Пока звучит «Здравствуйте, я принесла вам газету», пространство квартиры N данной лестничной клетки захватывает тебя, обволакивает, привлекает на свою сторону. Ты стоишь и понимаешь – здесь лепят пельмени, здесь смотрят телевизор, а здесь страшно устали от непослушных и шкодливых детей. Где-то тебе нескрываемо рады: я передаю своими запачканными пальцами очередной экземпляр и ставлю невидимую пометку. «Мы с тобой одной типографской краски – ты и я». Кому-то все равно, повисают в воздухе «здравствуйте», «возьмите» и «всего доброго». Разные двери, разные жизни. Железные, деревянные; ветхие и совсем новенькие, с которых еще не сняли прозрачную пленку; черные, серые, красные, синие… «Положите газету возле двери и уходите!» - кричат мне за одной из дверей. Громко кричат. Истошно. Интересно, думаю я, может произнесенное мной «газета» было шифром, который ожидали те, кто там, изнутри, и я, сама того не зная, сообщила, что принесла что-то более интересное – коноплю, апельсины, пенсию?
   Супруги из 34-й почти насильно впихивают в мою тощую сумку яблочки. Мужчина из 42-й подозрительно смотрит из-за спущенных на переносицу очков. Изучает. Запоминает. Запоминают меня и бабушки: щурятся в дверные глазки, не таясь приоткрывают двери, выходят на лестничные клетки. «К молодому человеку из 18-й, наверное», - уверенно думает кто-то. «Ходят и ходят… До этого светленькая была, теперь темненькая. И не бедная, судя по всему. Шубка вон, норковая, небось. Ну и нравы нынче! По подъездам шастают, ни стыда, ни совести». Но я выхожу слишком быстро, чем положено при любовных свиданиях. Без эйфории, ошалелых глаз и летящей походки, характерных для таких квартирных встреч. Не задалось в этот раз, милые соседки. Не открыл мне суженый мой. Пренебрег.
   Моя замша пробует на вкус дождевые лужи и, кажется, не в восторге. А меня почему-то страшно угнетают почтовые ящики с навешенными на них замками. Будто это знак, что связь с внешним миром оборвана – сознательно, гордо, окончательно. Не нужны больше никакие наружние новости, чужие встречи, разговоры, неудачи и достижения – все прочь. И это совсем не мое дело, но может, единственный бэтменский поступок, который мне суждено совершить, - это не дать прерваться связи между улицей и домом? Любой улицей и любым домом. Объявляя вендетту запертым на замки почтовым ящикам, я, мараясь в подъездной пыли, извести и еще бог знает в чем, настырно просовываю свернутую в трубочку газету в узкую-преузкую щель. Если задуматься, то именно этим и занимаемся все мы, талантливая и бездарная журналистская братия – вручаем многочисленным Тесеям тщательно свернутый нитяной клубок, способный помочь выбраться из лабиринта.
   Но нет, я не ударилась в сентиментальную трогательность по отношению к своей работе. Все еще хочется: стрижку под мальчишку, раскрашенную ключицу, ревущего мотоцикла. Наверное, именно благодаря этому «хочется» я немного мигаю в толпе. И если смотреть в плотно набитый зал, то, прищурившись, можно заметить маленький колеблющийся огонек. Это я. Здравствуйте.