Раз в год меня обязательно спрашивают: "Ты веришь в женскую дружбу?" И я, стотысячмиллионов раз на этой дружбе спотыкавшаяся, обжигавшаяся и обжигавшая сама, неизменно отвечаю - да.
Почему бы, собственно, и нет? Почему бы не назвать дружбой ни с чем не сравнимое, безошибочное чувство счастья, полноты существования и какой-то детской беззаботной радости, которое доставляют малосмысленные частые сообщения-звонки? Почему бы не назвать дружбой возможность в любое время суток поплакать в жилетку, по-женски поплакать, точно зная, что там, на другом конце провода/монитора/порога, тебя поймут так, как ни одному мужчине понять не суждено?
У меня было. Я плакала. Плачу я обычно зимами. Они у меня очень болезненно проходят, наверное, как и у многих. Ну нет больше ни в одном времени года такой тошнотворной восприимчивости к окружающему холоду и к минусовой температуре тысяч сердец. Казалось бы, какое тебе дело, что нагрубила с утра вахтерша, что библиотекарь рявкнула в ответ на просьбу поискать замысловатую книгу, что продавец не ответила на твое "здравствуйте? Но ведь есть дело! Как ребенок, от которого отмахнулись взрослые, занятые своей сверхважной болтовней, обижаешься, дуешься, и слезы наворачиваются на глаза от незаслуженной обиды. Потому что именно это мелкое, пустяковое ранит сильней самых масштабных катастроф.
Прошлой зимой плакалось особенно горько. Я возвращалась с занятий в университете, и было очень темно, холодно и скользко в чужом, по сути, городе, и автобусы были пустыми при всей переполненности, потому что ехали в них незнакомые лица, плотно прижавшиеся друг к другу, но оттого казавшиеся еще более разъединенными; лица смотрели в окна, разглядывая свою-не свою остановку, смотрели прямо на тебя абсолютно отрешенным взглядом, будто на твоем месте была какая-то бесформенная расплывчатая масса. От невозможности сбежать от этого ежедневного кошмара и от желания просто говорить ни о чем (три "от" - как знак моей особой косноязычности), но только говорить, чтобы не слитья со всеми остальными в общую кашу, я доставала телефон и звонила. И мне неизменно отвечала N.
А однажды, когда у меня вышел какой-то небольшой конфликт с однокурсниками, N мне не ответила, была занята, и моя обида хлынула едкими слезами, смывая макияж с глаз и согревая замерзшие щеки.
Этой зимой я тоже плакала. Только без слез. Так бывает, когда все, что ты говоришь, крайне болезненно, но слезы не текут, потому что надлом еще не случился, до разрыва еще не дошло. Без катарсиса, вроде как. Я шла, крепко держась за красную варежку L и хватая V под руку, и говорила-говорила-говорила без умолку. И чувство НЕодиночества, сопричастности с этой зимой, со снежинками, по-смешному кружившими вокруг фонаря, облегчало груз переполнявших меня размышлений, которыми просто необходимо было поделиться. Хотя бы для того, чтобы не сойти с ума.
Так же бесслезно я плакала за чашкой ароматного кофе у другой уже N, выплескивая микс обиды и злости на все повседневно-будничное, что растравляет душу, тушит душевный свет и заливает сердце желчью. N терпеливо подливала кофе, спорила со мной, возражала: "Мумишка! Это все глупости!", но неизменно выслушивала. Не безучастно глядя в стену и в телевизор, а вытаскивая из меня все накипевшее и подгоревшее расспросами, заставляя делиться даже мельчайшими подробностями и деталями. Это было больно, но эффективно: из сердца мало-помалу вынимали иголочки и колючки, и уходила я более лёгкой, пружинисто сбегая со ступенек пятого этажа.
Я плакала в школе, очень часто. И тогда свое плечо преданно подставляла мне U. Молчаливая U, молчаливо сочувствовавшая мне. Знаю, что сочувствовала, потому что с особой теплотой и нежностью гладила меня при этом по плечу и волосам. И от этого бессловного поглаживания я ревела еще сильней.
Плакала я однажды летом, когда умер близкий мне человек, родной, драгоценный, который - ну я же была уверена! - должен был прожить еще миллион лет. Плакала от внезапности потери, от эгоистичного чувства несохранения любимой вещи - так бывает, когда теряешь что-то очень дорогое: забываешь в парке, ломаешь без возможности восстановить, даришь, а потом спохватываешься и жалеешь. От недоумения плакала: как может светить солнце, когда оно должно было померкнуть хотя бы на один день в знак траура по утере собрата - по-настоящему солнечного человека? Но оно предательски светило, и птицы пели, и машины носились по трассе, и куда-то шла гурьба беззаботных подростков. Я тоже шла: беспечно - как казалось прохожим, потерянно - как казалось мне. Шла я в парк, где на скамейке уже дожидалась меня встревоженная S, которой я даже не успела ничего сказать - хлынули соленым потоком слезы, причитания, бессмысленные вопросы и бесконечное бесконечное горе.
Плакала я в раздевалке тренажерного зала, уже не помню почему, но точно помню, как R, не успокаивая и не утешая, понимающе и ободряюще держала за руку и, как неутомимая пластинка, повторяла: "Только не здесь, кишмишенок. Пожалуйста, только не здесь". Ее благоразумие беспомощно отступало и разбивалось о что-то невыразимо грустное и безысходное и еще - непреодолимое, как казалось тогда, и R безрезультатно пыталась хоть на сантиметр отодвинуть меня от стены, к которой я, как к последней опоре, прилипла намертво.
Я их очень люблю - этих женщин, подавших мне руку в тот момент, когда эта рука была единственно важным во всей Вселенной оплотом. Она была мостиком между черно-серой бездной, тянувшей меня в свою беспролазную вязкую пучину, и светлым миром доброты и человечности, в который меня настойчиво хотели вернуть: порой, нарываясь на грубости, порой вопреки моему собственному желанию, порой, сражаясь с бесконечной апатией и раздражающим чувством равнодушия с моей стороны. Всем им, как медицинскому персоналу, справившемуся со сложнейшей операцией и подарившему мне вторую-третью-четверую жизнь, я признательна и ношу этот комочек благодарности в груди, вне зависимости от того, что между нами вставало-встало-встанет. Много, наверное - если учесть скверный характер мой и непростой у всех них, меня окружающих. Но, Господи, спасибо проблескам благоразумия и сердечности, время от времени снисходящими на нас, что дает возможность не порваться окончательно тоненькой связующей ниточке, и, рано или поздно, написать друг другу - "привет".
Почему бы, собственно, и нет? Почему бы не назвать дружбой ни с чем не сравнимое, безошибочное чувство счастья, полноты существования и какой-то детской беззаботной радости, которое доставляют малосмысленные частые сообщения-звонки? Почему бы не назвать дружбой возможность в любое время суток поплакать в жилетку, по-женски поплакать, точно зная, что там, на другом конце провода/монитора/порога, тебя поймут так, как ни одному мужчине понять не суждено?
У меня было. Я плакала. Плачу я обычно зимами. Они у меня очень болезненно проходят, наверное, как и у многих. Ну нет больше ни в одном времени года такой тошнотворной восприимчивости к окружающему холоду и к минусовой температуре тысяч сердец. Казалось бы, какое тебе дело, что нагрубила с утра вахтерша, что библиотекарь рявкнула в ответ на просьбу поискать замысловатую книгу, что продавец не ответила на твое "здравствуйте? Но ведь есть дело! Как ребенок, от которого отмахнулись взрослые, занятые своей сверхважной болтовней, обижаешься, дуешься, и слезы наворачиваются на глаза от незаслуженной обиды. Потому что именно это мелкое, пустяковое ранит сильней самых масштабных катастроф.
Прошлой зимой плакалось особенно горько. Я возвращалась с занятий в университете, и было очень темно, холодно и скользко в чужом, по сути, городе, и автобусы были пустыми при всей переполненности, потому что ехали в них незнакомые лица, плотно прижавшиеся друг к другу, но оттого казавшиеся еще более разъединенными; лица смотрели в окна, разглядывая свою-не свою остановку, смотрели прямо на тебя абсолютно отрешенным взглядом, будто на твоем месте была какая-то бесформенная расплывчатая масса. От невозможности сбежать от этого ежедневного кошмара и от желания просто говорить ни о чем (три "от" - как знак моей особой косноязычности), но только говорить, чтобы не слитья со всеми остальными в общую кашу, я доставала телефон и звонила. И мне неизменно отвечала N.
А однажды, когда у меня вышел какой-то небольшой конфликт с однокурсниками, N мне не ответила, была занята, и моя обида хлынула едкими слезами, смывая макияж с глаз и согревая замерзшие щеки.
Этой зимой я тоже плакала. Только без слез. Так бывает, когда все, что ты говоришь, крайне болезненно, но слезы не текут, потому что надлом еще не случился, до разрыва еще не дошло. Без катарсиса, вроде как. Я шла, крепко держась за красную варежку L и хватая V под руку, и говорила-говорила-говорила без умолку. И чувство НЕодиночества, сопричастности с этой зимой, со снежинками, по-смешному кружившими вокруг фонаря, облегчало груз переполнявших меня размышлений, которыми просто необходимо было поделиться. Хотя бы для того, чтобы не сойти с ума.
Так же бесслезно я плакала за чашкой ароматного кофе у другой уже N, выплескивая микс обиды и злости на все повседневно-будничное, что растравляет душу, тушит душевный свет и заливает сердце желчью. N терпеливо подливала кофе, спорила со мной, возражала: "Мумишка! Это все глупости!", но неизменно выслушивала. Не безучастно глядя в стену и в телевизор, а вытаскивая из меня все накипевшее и подгоревшее расспросами, заставляя делиться даже мельчайшими подробностями и деталями. Это было больно, но эффективно: из сердца мало-помалу вынимали иголочки и колючки, и уходила я более лёгкой, пружинисто сбегая со ступенек пятого этажа.
Я плакала в школе, очень часто. И тогда свое плечо преданно подставляла мне U. Молчаливая U, молчаливо сочувствовавшая мне. Знаю, что сочувствовала, потому что с особой теплотой и нежностью гладила меня при этом по плечу и волосам. И от этого бессловного поглаживания я ревела еще сильней.
Плакала я однажды летом, когда умер близкий мне человек, родной, драгоценный, который - ну я же была уверена! - должен был прожить еще миллион лет. Плакала от внезапности потери, от эгоистичного чувства несохранения любимой вещи - так бывает, когда теряешь что-то очень дорогое: забываешь в парке, ломаешь без возможности восстановить, даришь, а потом спохватываешься и жалеешь. От недоумения плакала: как может светить солнце, когда оно должно было померкнуть хотя бы на один день в знак траура по утере собрата - по-настоящему солнечного человека? Но оно предательски светило, и птицы пели, и машины носились по трассе, и куда-то шла гурьба беззаботных подростков. Я тоже шла: беспечно - как казалось прохожим, потерянно - как казалось мне. Шла я в парк, где на скамейке уже дожидалась меня встревоженная S, которой я даже не успела ничего сказать - хлынули соленым потоком слезы, причитания, бессмысленные вопросы и бесконечное бесконечное горе.
Плакала я в раздевалке тренажерного зала, уже не помню почему, но точно помню, как R, не успокаивая и не утешая, понимающе и ободряюще держала за руку и, как неутомимая пластинка, повторяла: "Только не здесь, кишмишенок. Пожалуйста, только не здесь". Ее благоразумие беспомощно отступало и разбивалось о что-то невыразимо грустное и безысходное и еще - непреодолимое, как казалось тогда, и R безрезультатно пыталась хоть на сантиметр отодвинуть меня от стены, к которой я, как к последней опоре, прилипла намертво.
Я их очень люблю - этих женщин, подавших мне руку в тот момент, когда эта рука была единственно важным во всей Вселенной оплотом. Она была мостиком между черно-серой бездной, тянувшей меня в свою беспролазную вязкую пучину, и светлым миром доброты и человечности, в который меня настойчиво хотели вернуть: порой, нарываясь на грубости, порой вопреки моему собственному желанию, порой, сражаясь с бесконечной апатией и раздражающим чувством равнодушия с моей стороны. Всем им, как медицинскому персоналу, справившемуся со сложнейшей операцией и подарившему мне вторую-третью-четверую жизнь, я признательна и ношу этот комочек благодарности в груди, вне зависимости от того, что между нами вставало-встало-встанет. Много, наверное - если учесть скверный характер мой и непростой у всех них, меня окружающих. Но, Господи, спасибо проблескам благоразумия и сердечности, время от времени снисходящими на нас, что дает возможность не порваться окончательно тоненькой связующей ниточке, и, рано или поздно, написать друг другу - "привет".
 |
| Guns N' Roses - This I Love |
и все-таки и я люблю....
ОтветитьУдалить